Неточные совпадения
— Борются с
правительством, а
хотят выморить голодом нас, — возмущалась она, вздергивая плечи на высоту ушей. — При чем тут мы?
— Есть факты другого порядка и не менее интересные, — говорил он, получив разрешение. — Какое участие принимало
правительство в организации балканского союза? Какое отношение имеет к балканской войне, затеянной тотчас же после итало-турецкой и, должно быть, ставящей целью своей окончательный разгром Турции? Не
хочет ли буржуазия угостить нас новой войной? С кем? И — зачем? Вот факты и вопросы, о которых следовало бы подумать интеллигенции.
— Читали, батенька? Боголепова-то ухлопал какой-то юнец. Вот к чему привело нас
правительство! Бездарнейшие люди.
Хотите кофе? Наливайте сами.
— Лапотное, соломенное государство ввязалось в драку с врагом, закованным в сталь, — а? Не глупо, а? За одно это
правительство подлежит низвержению,
хотя я вовсе не либерал. Ты, дурова голова, сначала избы каменные построй, железом их покрой, ну, тогда и воюй…
— Вождей будущих гонят в рядовые солдаты, — вы понимаете, что это значит? Это значит, что они революционизируют армию. Это значит, что
правительство ведет страну к анархии. Вы — этого
хотите?
Когда однажды корейское
правительство донесло китайскому, что оно велело прибывшим к берегам Кореи каким-то европейским судам, кажется английским, удалиться, в подражание тому, как поступило с этими же судами китайское
правительство, богдыхан приказал объявить корейцам, что «ему дела до них нет и чтобы они распоряжались, как
хотят».
— Я не знаю, что это, я говорю, чтò есть, — продолжал Нехлюдов, — знает, что
правительство обкрадывает его; знает, что мы, землевладельцы, обокрали его уже давно, отняв у него землю, которая должна быть общим достоянием, а потом, когда он с этой краденой земли соберет сучья на топку своей печи, мы его сажаем в тюрьму и
хотим уверить его, что он вор.
Мы вот осуждаем порядки, а сами не
хотим помогать
правительству.
И очень наивна та философия истории, которая верит, что можно предотвратить движение по этому пути мировой империалистической борьбы, которая
хочет видеть в нем не трагическую судьбу всего человечества, а лишь злую волю тех или иных классов, тех или иных
правительств.
Долгое, равномерное преследование не в русском характере, если не примешивается личностей или денежных видов; и это совсем не оттого, чтоб
правительство не
хотело душить и добивать, а от русской беспечности, от нашего laisser-aller. [небрежности (фр.).]
Петербургское
правительство еще до того грубо и не обтерлось, до того — только деспотизм, что любит наводить страх,
хочет, чтоб перед ним все дрожало, словом,
хочет не только власти, но сценической постановки ее.
Я заметил очень хорошо, что в нем боролись два чувства, он понял всю несправедливость дела, но считал обязанностью директора оправдать действие
правительства; при этом он не
хотел передо мной показать себя варваром, да и не забывал вражду, которая постоянно царствовала между министерством и тайной полицией.
Он писал Гассеру, чтоб тот немедленно требовал аудиенции у Нессельроде и у министра финансов, чтоб он им сказал, что Ротшильд знать не
хочет, кому принадлежали билеты, что он их купил и требует уплаты или ясного законного изложения — почему уплата остановлена, что, в случае отказа, он подвергнет дело обсуждению юрисконсультов и советует очень подумать о последствиях отказа, особенно странного в то время, когда русское
правительство хлопочет заключить через него новый заем.
Глупо или притворно было бы в наше время денежного неустройства пренебрегать состоянием. Деньги — независимость, сила, оружие. А оружие никто не бросает во время войны,
хотя бы оно и было неприятельское, Даже ржавое. Рабство нищеты страшно, я изучил его во всех видах, живши годы с людьми, которые спаслись, в чем были, от политических кораблекрушений. Поэтому я считал справедливым и необходимым принять все меры, чтоб вырвать что можно из медвежьих лап русского
правительства.
Если
хотите заставить амурца скучать и зевать, то заговорите с ним о политике, о русском
правительстве, о русском искусстве.
Но не
правительства дело вступаться за судию,
хотя бы он поносился и в правом деле.
Правительство не
хочет улучшить положение ссыльных в Сибири, чтобы не сделать ее приманкою для крепостных и для солдат.
Между тем как нас
правительство не
хочет предать каждого своей судьбе и с некоторыми почестями пред другими несчастными (как их здесь довольно справедливо называют) кажется намерено сделать более несчастными.
Лепарский [См. Дневник М. И. Пущина (стр. 371 и сл.).] отличный человек, и это заставляет меня думать, что
правительство не совсем
хочет нас загнать. Я за все благодарю и стараюсь быть всем довольным. Бога ради — будьте спокойны, молитесь обо мне!
Народ смышленый, довольно образованный сравнительно с Россией за малыми исключениями, и вообще состояние уравнено: не встречаете большой нищеты. Живут опрятно, дома очень хороши; едят как нельзя лучше. Не забудьте, что край наводняется ссыльными: это зло, но оно не так велико при условиях местных Сибири,
хотя все-таки
правительству следовало бы обратить на это внимание. Может быть, оно не может потому улучшить положения ссыльных, чтобы не сделать его приманкою для крепостных и солдат.
Был еще за городом гусарский выездной манеж, состроенный из осиновых вершинок и оплетенный соломенными притугами, но это было временное здание.
Хотя губернский архитектор, случайно видевший счеты, во что обошелся этот манеж
правительству, и утверждал, что здание это весьма замечательно в истории военных построек, но это нимало не касается нашего романа и притом с подробностью обработано уездным учителем Зарницыным в одной из его обличительных заметок, напечатанных в «Московских ведомостях».
Камергерша Мерева ехала потому, что сама
хотела отобрать и приготовить приданое для выходящей за генерала внучки; потом желала просить полкового командира о внуке, только что произведенном в кавалерийские корнеты, и, наконец,
хотела повидаться с какими-то старыми приятелями и основательно разузнать о намерениях
правительства по крестьянской реформе.
— Прежде всего — вы желали знать, — начал Абреев, — за что вы обвиняетесь… Обвиняетесь вы, во-первых, за вашу повесть, которая, кажется, называется: «Да не осудите!» — так как в ней вы
хотели огласить и распространить учения Запада, низвергнувшие в настоящее время весь государственный порядок Франции; во-вторых, за ваш рассказ, в котором вы идете против существующего и
правительством признаваемого крепостного права, — вот все обвинения, на вас взводимые; справедливы ли они или нет, я не знаю.
Впрочем, в виду преклонных лет, прежних заслуг и слишком яркой непосредственности Утробина, губернатор снизошел и процедил сквозь зубы, что
хотя факт обращения к генерал-губернатору Западного края есть факт единичный, так как и положение этого края исключительное, и
хотя засим виды и предположения
правительства неисповедимы, но что, впрочем, идея правды и справедливости, с одной стороны, подкрепляемая идеей общественной пользы, а с другой стороны, побуждаемая и, так сказать, питаемая высшими государственными соображениями.
Я человек порядочный (франц.).] я дитя нынешнего времени; я
хочу иметь и хорошую сигару, и стакан доброго шатодикема; я должен — вы понимаете? — должен быть прилично одетым; мне необходимо, чтоб у меня в доме было все комфортабельно — le gouvernement me doit tout cela. [
правительство должно мне все это (франц.).]
Такова вторая стадия современного французского реализма; третью представляют произведения порнографии. Разумеется, я не буду распространяться здесь об этой литературной профессии; скажу только, что
хотя она довольно рьяно преследуется республиканским
правительством и
хотя буржуа хвалит его за эту строгость, но потихоньку все-таки упивается порнографией до пресыщения. Особливо ежели с картинками.
«Последний ваш поступок дает мне право исполнить давнишнее мое желание и разойтись с вами. Если вы вздумаете меня преследовать и
захотите силой заставить меня жить с вами, я обращусь к
правительству и буду у него просить защиты от вас».
Хотя Козельцов далеко был не трус и решительно ни в чем не был виноват ни перед
правительством, ни перед полковым командиром, он робел, и поджилки у него затряслись при виде полковника, бывшего недавнего своего товарища: так гордо встал этот полковник и выслушал его.
Пусть
правительство основывает там хоть республику, ну там из политики или для усмирения страстей, а с другой стороны, параллельно, пусть усилит губернаторскую власть, и мы, губернаторы, поглотим республику; да что республику: всё, что
хотите, поглотим; я по крайней мере чувствую, что готов…
Одно
правительство еще
хочет сопротивляться, но машет дубиной в темноте и бьет по своим.
— Ну так знайте, что Шатов считает этот донос своим гражданским подвигом, самым высшим своим убеждением, а доказательство, — что сам же он отчасти рискует пред
правительством,
хотя, конечно, ему много простят за донос. Этакой уже ни за что не откажется. Никакое счастье не победит; через день опомнится, укоряя себя, пойдет и исполнит. К тому же я не вижу никакого счастья в том, что жена, после трех лет, пришла к нему родить ставрогинского ребенка.
— Для того, — продолжал Вибель неторопливо, — что, как известно мне от достоверных людей, в Петербурге предполагается
правительством составить миссию для распространения православия между иноверцами, и у меня есть связь с лицом, от которого зависит назначение в эту комиссию.
Хотите, я готов вас рекомендовать в оную.
Не
хочу предрешать, сколько он может быть вреден целям
правительства, но я полагаю, что вред, который он может принести, а частию уже и приносит, велик бесконечно.
— Что еще за республика! — сказал он, — за это только горячо достаться может. А вот у меня есть с собою всего
правительства фотографические карточки, не
хочешь ли, я их тебе подарю, и мы их развесим на стенку?
Если я принадлежу к меньшинству угнетателей, невыгоды неподчинения требованиям
правительства будут состоять в том, что меня, как отказавшегося исполнить требования
правительства, будут судить и в лучшем случае или оправдают, или, как поступают у нас с менонитами, — заставят отбывать срок службы на невоенной работе; в худшем же случае приговорят к ссылке или заключению в тюрьму на два, три года (я говорю по примерам, бывшим в России), или, может быть, и на более долгое заключение, может быть, и на казнь,
хотя вероятие такого наказания очень малò.
Каприви нечаянно сказал то, что каждый очень хорошо знает, а если не знает, то чувствует, а именно то, что существующий строй жизни таков, какой он есть, не потому, что он естественно должен быть таким, что народ
хочет, чтобы он был таков, но потому, что его таким поддерживает насилие
правительств, войско со своими подкупленными унтер-офицерами и генералами.
Везде повторяется одно и то же. Не только
правительство, но и большинство либеральных, свободно мыслящих людей, как бы сговорившись, старательно отворачиваются от всего того, что говорилось, писалось, делалось и делается людьми для обличения несовместимости насилия в самой ужасной, грубой и яркой его форме — в форме солдатства, т. е. готовности убийства кого бы то ни было, — с учением не только христианства, но
хотя бы гуманности, которое общество будто бы исповедует.
Если некоторые люди утверждают, что освобождение от насилия или
хотя бы ослабление его может произойти вследствие того, что угнетенные люди, свергнув силою угнетающее
правительство, заменят его новым, таким, при котором уже не будет нужно такого насилия и порабощения людей, и некоторые люди пытаются делать это, то эти люди только обманывают себя и других и этим не улучшают, а только ухудшают положение людей.
Если огромные богатства, накопленные рабочими, считаются принадлежащими не всем, а исключительным лицам; если власть собирать подати с труда и употреблять эти деньги, на что они это найдут нужным, предоставлена некоторым людям; если стачкам рабочих противодействуется, а стачки капиталистов поощряются; если некоторым людям предоставляется избирать способ религиозного и гражданского обучения и воспитания детей; если некоторым лицам предоставлено право составлять законы, которым все должны подчиняться, и распоряжаться имуществом и жизнью людей, — то всё это происходит не потому, что народ этого
хочет и что так естественно должно быть, а потому, что этого для своих выгод
хотят правительства и правящие классы и посредством физического насилия над телами людей устанавливают это.
Естественно, что лица, считающие своей обязанностью нести все тяжести и опасности военной жизни для защиты своего отечества, чувствуют недоброжелательство к тем лицам, которые вместе с ними в продолжение долгого времени пользовались покровительством и выгодами
правительства; во время же нужд и опасности не
хотят участвовать в несении трудов и опасности для защиты его.
Главы
правительств утверждают, что они все
хотят мира, и между ними происходит соревнование о том, кто из них сделает самые торжественные миролюбивые заявления.
И вот, с одной стороны, люди, христиане по имени, исповедующие свободу, равенство, братство, рядом с этим готовы во имя свободы к самой рабской, униженной покорности, во имя равенства к самым резким и бессмысленным, только по внешним признакам, разделениям людей на высших, низших, своих союзников и врагов, и во имя братства — готовы убивать этих братьев [То, что у некоторых народов, у англичан и американцев, нет еще общей воинской повинности (
хотя у них уже раздаются голоса в пользу ее), а вербовка и наем солдат, то это нисколько не изменяет положения рабства граждан по отношению
правительств.
Казалось бы очевидным, что первое, что должен сделать такой человек, если он
хочет хоть сколько-нибудь приблизиться к христианству или либерализму, состоит в том, чтобы перестать грабить и губить людей посредством поддерживаемого
правительством убийствами и истязаниями его права на землю.
Но что делать
правительствам против тех людей, которые обличают бесполезность, излишество и вредность всяких
правительств и не борются с ними, а только не нуждаются в них, обходятся без них и потому не
хотят участвовать в них?
Люди не
хотят уйти с той земли, которую они обрабатывали поколениями; люди не
хотят разойтись, как того требует
правительство; люди не
хотят платить подати, которые с них требуют; люди не
хотят признать для себя обязательности законов, которые не они делали; люди не
хотят лишиться своей национальности, — и я, исполняя воинскую повинность, должен прийти и бить этих людей.
Что, казалось бы, важного в таких явлениях, как отказы нескольких десятков шальных, как их называют, людей, которые не
хотят присягать
правительству, не
хотят платить подати, участвовать в суде и в военной службе?
Но ученые никак не
хотят видеть этого и все надеются найти такую комбинацию, при которой (сами)
правительства, производящие войны, ограничили бы сами себя.
И если теперь уже есть правители, не решающиеся ничего предпринимать сами своей властью и старающиеся быть как можно более похожими не на монархов, а на самых простых смертных, и высказывающие готовность отказаться от своих прерогатив и стать первыми гражданами своей республики; и если есть уже такие военные, которые понимают всё зло и грех войны и не желают стрелять ни в людей чужого, ни своего народа; и такие судьи и прокуроры, которые не
хотят обвинять и приговаривать преступников; и такие духовные, которые отказываются от своей лжи; и такие мытари, которые стараются как можно меньше исполнять то, что они призваны делать; и такие богатые люди, которые отказываются от своих богатств, — то неизбежно сделается то же самое и с другими
правительствами, другими военными, другими судейскими, духовными, мытарями и богачами.
Пугачев
хотел идти к Каспийскому морю, надеясь как-нибудь пробраться в киргиз-кайсацкие степи. Казаки на то притворно согласились; но, сказав, что
хотят взять с собою жен и детей, повезли его на Узени, обыкновенное убежище тамошних преступников и беглецов. 14 сентября они прибыли в селения тамошних староверов. Тут произошло последнее совещание. Казаки, не согласившиеся отдаться в руки
правительства, рассеялись. Прочие пошли ко ставке Пугачева.
С тех пор из уклончивых придворных они превратились в величайших,
хотя и вовсе не опасных, врагов
правительства.